Время жить

– Что же вы, мечте изменили?

– Нет, просто я мечту изменила.

(из фильма Королева бензоколонки)

Как бы мне хотелось, чтобы ангелы в раю хоть немного походили на балерин… Есть что-то неземное в их грации, — сказал однажды Наде знакомый писатель, мечтательно скользя взглядом по линии горизонта. — Даже Мольер считал, что все болезни и несчастья, все политические ошибки возникли лишь из-за неумения танцевать, — уверенно добавил он.

Улыбнувшись из вежливости, Надя невольно задумалась. Перед ее мысленным взором замелькали черно-белые кадры из прошлого. Скудная, неизменно пресная еда.

Проступающая на батистовую поверхность пуанта кровь. Хроническая усталость — и, по сути, отсутствие обычного беззаботного детства.

Переступив порог хореографического училища, Надя записала в дневник четверостишие неизвестного поэта: Добираться к мечте нелегко: собираясь в тот путь многоверстный, не бери в свой рюкзак ничего, что не звякнет железным упорством. Чеканный ритм радовал слух, но понимание смысла пришло не сразу.

Со временем упорство стало главной чертой хаpaктера щуплой застенчивой ученицы. Без него любые попытки растянуть непослушные мышцы и связки заканчивались слезами.

Соленые, жгучие признаки слабости она ненавидела всей душой — плакать балеринам, даже самым юным, было стыдно и неприлично.

Надя была одной из тех многочисленных девочек, которые просыпались и засыпали с балетной мечтой в обнимку. Пачка, накрахмаленная до скрипа, величественная дробь пуантов, страдания умирающего лебедя — абсолютно все вызывало в ней восхищение!

Она так заразительно мечтала, что любящие родители уже воображали себя в партере Оперного театра. Благодаря их вере, поддержке, мудрости и прочим сердечным талантам в скором будущем все сбылось.

Но прежде им предстояло надолго забыть о родительском покое. И о сострадании: на холодильник пришлось повесить воображаемый замок.

Отныне каждая минута Надиной жизни приносилась на алтарь богу танца. Кропотливый труд и спартанский режим не только не пугали ее, но даже воодушевляли.

Уверовав в собственную исключительность, Надя разделяла окружающих на посвященных и чужих мир вне балета потерял всякую ценность. Любопытное солнце, заглядывающее по утрам в ее спальню, она уже не замечала.

Вместе с другими воспитанницами балетной школы Надя верила, что путь совершенствования своего тела — единственно важный и правильный, и каждый день переступала порог класса в этой уверенности. Здесь на нее отовсюду смотрели зеркала — бессердечные судьи, знающие о балеринах все: сколько градусов не хватает до идеального гранд батмана, на сколько сантиметров плечи шире положенных стандартов и сколько лишних граммов хлеба было съедено за ужином.

Но не только зеркала и диетические запреты воспитывали хаpaктер будущих артистов балета, закаляя его подобно стали. У деревянного станка, под звуки классической музыки, талантливые педагоги — дисциплиной, строгостью и муштрой — учили своих подопечных сражаться за безупречность арабеска до последнего вздоха.

Победа или cмepть: третьего было не дано. Обладая единственным инструментом — телом, маленькие балерины оттачивали и шлифовали его линии до видимого совершенства, убежденные в том, что симфония Чайковского сможет по-новому зазвучать на его струнах.

И конечная цель — воодушевление зрителя, насыщение его души прекрасным — вдохновляла их трудиться, невзирая на слезы и пот.

После окончания училища Надю пригласили работать во Францию. Теперь под окнами ее нового дома протекала мутно-золотистая Сена, а шпиль собора Парижской Богоматери окутывали густые облака — ровно напротив.

Время заметно ускоряло свой бег, растворяясь в спектаклях, экзерсисах, аплодисментах. Впереди рисовались бескрайние творческие горизонты, манила близость грядущих побед.

Красивая жизнь закружила Надю в стремительном вальсе.

Это случилось с ней примерно через год. Она остановилась посреди улицы, освещенной негаснущим зеленым светом, внимательно прислушиваясь к себе.

Ей вдруг стало холодно и тоскливо. Она впервые осознала свой страх перед сверкающим миром искусства, в который так упopно и самозабвенно стремилась, и назвала этот страх по имени.

К тому моменту Наде уже было известно, что артистическая среда живет по законам джунглей, и любой переселенец оказывается перед выбором: следуй этим законам или уходи… И вдруг оказалось, что покорить тридцать два фуэте и тройной пируэт в воздухе было проще, чем существовать в окружении зависти, осуждения, интриг, сплетен и суеверных страхов. Эта атмосфера вытравливала всякую мысль о служении чему-то высокому, убивала симпатию к наставникам и коллегам, а еще — липла, словно болотная грязь, создавая непереносимое ощущение нечистоты, от которой никак не отмыться.

Разобщенность коллектива и чувство откровенного сиротства ранили невидимой занозой Надино сердце. Одиночество в обществе ревнивых коллег казалось невыносимым.

Но, к счастью, Надя знала адрес надежного убежища от хандры. Хотя воспоминания о доме, том единственном месте на планете, где она была счастлива, поначалу и поддерживали ее, — постепенно они лишь усугубили беспросветную тоску. К несчастью, в Париже следы родного отечества встречались повсюду: среди музейных экспонатов Монпарнаса и Лувра, на прилавках букинистов, в названиях ресторанов или бистро.

Надя, как узник в заточении, стала мечтать о побеге и свободе.

Однажды над цинковыми крышами на Rue Daru она заметила знакомое сияние куполов и направилась к источнику света. Православный храм встретил ее шумной толпой снующих туристов и одиноко стоящими во дворе облетевшими березами.

Любимые с детства приметы родины, открытые чужим ветрам, казались неприкаянными в центре многомиллионной столицы. Друзья по несчастью, — подумала Надя и закуталась покрепче в мохеровый шарф. Дать волю теснившим горло слезам было стыдно, а как только Надя осталась одна в церкви, где отовсюду с икон смотрели печальные лики, ей стало и вовсе не по себе.

И она выбежала на улицу в поисках метро.

Но визит на Rue Daru стал первым из многих последующих. Ни успехи в карьере, ни шелест осенней листвы под ногами, ни разноголосица бродячего оркестра на площади — ничто не в силах было заглушить нарастающую внутри пустоту.

Надя не узнавала и не понимала себя: успех не радовал, вызывал лишь пресыщенность. Она все чаще стала мечтать о жареной картошке и беспробудном сне.

Между гастролями на Кубе и в Венесуэле, турне по Китаю и Малайзии Надя выкраивала свободные минуты, чтобы снова затаиться в тишине храма, подальше от мира искусства. Здесь огни театральных представлений гасли, стирался грим, снимались маски.

В храме Надя была в одиночестве — но не одна. Безмятежный покой, тихая радость, простота и искренность, невымышленные роли и сюжеты разрозненными частицами калейдоскопа постепенно складывались в единый узор.

Ей открылось измерение вечных человеческих ценностей, которым она не придавала значения раньше.

Когда грохот колес успешного поезда начал постепенно стихать, Надя наконец-то поставила себе прямой вопрос: зачем? Куда мчал ее этот поезд до сегодняшнего дня, к какой цели?

Деньги? Если не с кем будет разделить завтpaки и ужины, радости и страхи, то к чему они? Слава и признание, как и внешняя красота, быстро проходят, а в профессии балерины к сорока годам могут и вовсе исчезнуть…

Юность не верит в скоротечный приход пенсии, но с нeблагодарностью своего ремесла Надя была знакома. Ее кумиры, достигшие головокружительных высот в актерском призвании, знали о невозможности служения двум господам одновременно.

И с безграничной преданностью отдавали себя целиком, без остатка — профессии. Их имена вписаны в историю, а что скрывалось за красивым фасадом, было ли их одиночество оправданно — Надя судить не могла.

Но у нее была возможность сделать свой собственный выбор.

Порой для того, чтобы обрести смысл жизни, приходится с трудом пробираться через нагромождение амбиций и честолюбивых планов, но если продолжать следовать этому пути, на помощь приходят неожиданные совпадения. Так, накопившаяся в кармане мелочь спасает от безбилетного проезда, а незначительные обрывки фраз, поступки незнакомцев или внутренняя готовность к переменам вдруг становятся спасительной соломинкой в водовороте событий.

Однажды в храме Надя услышала разговор священника с почтенной дамой ученой наружности и с надменным выражением лица. Отказываясь принять его точку зрения, она увлеченно доказывала ему что-то на тему последних исследований в области криобиологии. Поймите же! — слегка повысив голос, будто бы для Нади, отвечал расстроенный батюшка, — “всякое дело Бог приведет на суд!” (Екк. 12:14).

О каком суде шла речь, Надя не знала, но ее насторожила перспектива оказаться на скамье подсудимых. Встревоженная совесть тут же поинтересовалась, на что, собственно, были потрачены Надины лучшие годы. Много и тяжело работавшей дeвyшке нечего было предъявить в свое оправдание, кроме растянутых мышц и натренированного тела.

В погоне за аплодисментами, прислушиваясь к их громкости, то опережая других, то отставая в борьбе за титул примы, она разучилась замечать потребности души. А что, если Бог действительно существует, и рано или поздно состоится встреча? Как я объясню Ему, кому служила — зрителю, искусству или неуемной гордыне? — роились тревожные мысли в голове Нади.

Неожиданно ее пригласила на ночную пасхальную службу жена русского эмигранта Ивонна, полная добродушная женщина, француженка по происхождению. Накормив гостью горячим ужином в своем доме, она увезла Надю в неизвестном направлении за тридцать километров от Парижа.

Ближе к полуночи, под перезвон ликующего благовеста, паломницы припарковались у ворот кладбища Сен-Женевьев-де-Буа. Вокруг царила кромешная тьма, и только симметри рюсс торжественно светилось россыпью мерцающих огней — по традиции, на Пасху пришедшие зажигали у могил красные лампады.

Именитые аристократы, обыкновенный люд и приходское духовенство вместе крестились, молились и тихо подпевали хору в Успенской церкви. Надя жадно впитывала все происходящее в надежде унести с собой хоть самое малое — ароматы старины, ладана и дореволюционных духов старушки в меховой горжетке. Le Christ est ressuscité!” — повернется та в конце службы и бережно коснется Надиной руки. Воистину воскресе! — интуитивно отгадает правильный ответ Надя и запомнит синеву Неба в ее глазах.

Всего два слова — их подлинный, истинный смысл — изменят Надину жизнь навсегда.

После той ночи Надя не сразу, но приняла решение. И, преодолевая силу инерции, влекущую вперед, шагнула… в обратном направлении.

Затем шаг перешел в бег. Только бы не оглянуться! — повторяла Надя вновь и вновь, покупая билет на самолет в одну сторону. Она бежала не от себя, а навстречу себе, прощалась с мечтой, но не как дезертир или предатель.

Надя чувствовала, что победы, овации и аншлаги утратили для нее очарование и смысл. Пришло время жить.

Жизнью, которая гораздо шире, просторнее сцены.

Белоснежка и семь гномов стал любимым спектаклем ее детей. Служащие театра, бывшие одноклассники Нади, усаживали их за кулисами на приставных крошечных скамейках вопреки грозным предупреждениям ответственного вахтера. По ту сторону бархатного занавеса им нравилось намного больше, чем в зале: они слушали тяжелое прерывистое дыхание артистов, удивлялись струйкам пота, стекающим на пол, с любопытством вглядывались в детали костюмов и ждали первых аккордов знаменитого выхода бородатых гномов на сцену.

Изучая афишу репертуара на месяц вперед, они не радовались ни Чиполлино, ни Щелкунчику, ни Спящей красавице так искренне, как волшебной истории о заколдованной принцессе и ее верных друзьях. Мама, нас у тебя тоже семеро! — шутили дети и, намекая на огромный мамин живот, добавляли: …пока.

Не жалеешь, матушка? — галантно обнимали Надю за кулисами загримированные друзья детства — солисты и артисты кордeбaлета. Они неизменно приезжали к ней раз в году, на Пасху. Успенская церковь, где служил ее муж, ничем, кроме архитектуры, не отличалась от далекой французской сестры, и Надя совсем не жалела.

Ни о брошенной карьере, ни о былой фигуре, ни об одной минуте своей прошлой жизни — все это можно было не задумываясь отдать за единственную улыбку любого из ее детей.

C годами пришло чувство благодарности. Профессии, учителям, искусству.

Она узнала, что такое красота и гармония, терпение и воздержание, усталость и боль. Надя по-прежнему влюбленными глазами следила за каждым движением балерин на сцене из зрительного зала. Она не могла объяснить, почему ей было легко и радостно наблюдать эту красоту со стороны, на расстоянии, не принимая в ней никакого участия.

Вспоминая юную ученицу, аккуратно штопающую заветные пуанты, Надя была признательна и ей. За порыв, за наивный юношеский максимализм и бескомпромиссность.

За то, что, повзрослев, эта дeвoчка смогла сделать самый важный в ее жизни выбор.

Не примерь она однажды костюм лебедя, Надя, возможно, и согласилась бы с Мольером. Но теперь она точно знала — все болезни и несчастья, все политические ошибки в мире возникли не от неумения танцевать, а от неумения любить и заботиться о других.

Совсем скоро в Надиной семье состоится премьера. На свет родится шедевр, очередной ребенок, неповторимый, как и каждая душа у Господа. Его сонным дыханием, как самой удивительной мелодией на свете, наполнится весь мир, и сердце Нади станет похожим на свечу, которая вот-вот истает.

Или на стремительную реку, которая не выдержит и выйдет из берегов. Но об этом Надя не сказала знакомому писателю.

Зачем? Он все равно не поверит.